Лес. Самая дремучая его часть. Под вековыми елями и дубами приютилась почти не приметная лисья нора. Лучи заходящего солнца еле пробивают кроны деревьев. Сумрачно. Скоро в лес вступит ночь.
   Нестарая еще Лиса возвращается в нору, где ее ждут маленькие лисята. Они голодны. Начинается лихорадочная кормёжка. Когда же она заканчивается, лисята, устроившись полукругом, спрашивают Лису:
   - А вот сегодня на Опушкинском кладбище хоронили Лесника со Старухой. Умерли они, говорят, от голода. И все в лесу утверждают, что ты в этом виновата. Что съела ты  единственного ихнего Колобка, единственную ихнюю надежду. Такого удара они перенести не смогли. И умерли. Говорят, что нарочно ты это сделала.
   - Много ли чего злые языки говорят, - отмахнулась Лиса, - не так всё это было, совсем не так...
   - А как? - спрашивают лисята. - Так, расскажи!
   - Ладно уж, - говорит Лиса. - Слушайте.
   Вот как всё было:
   Охотилась я дня три назад по лесу. Бегала-бегала, а поймать ничего не поймала. Вдруг вижу, катится мне на встречу Колобок. Хлебный. Свежий, подлец, румяный. Аромат - язык проглотить можно! Вот подкатывается он ко мне поближе. Смотрю я - радостный такой! Ну я, натурально, спрашиваю, что, мол, ты так ярко сияешь, с чего бы это?
   А он мне и отвечает: да вот, день рождения у меня.
   Как так, спрашиваю.
   А так говорит, мучились-мучились Лесник со Старухой, крепились-крепились, да голод не тетка, пришлось им есть готовить. А из чего? Год ща выдался не урожайный, у них уж ничего и не осталось. Однако ж Лесник Старуху в погреб загнал и сказал, что не выпустит ее оттуда, пока та, клюшка старая, не найдет чего бы ему укусить. Съесть, значит. Ну вот.  Стала тогда Старуха по подвалу скрести. Скребла-скребла, да и наскребла чуток муки, да чуток сметаны, да одно яйцо случайное. Выпустил тогда Лесник ее, и стала она тесто месить. Замесила, значит, и в печку поставила. Печь Колобок. И надо ж такому было случиться, испекла. Меня испекла.
   Я тогда спрашиваю Колобка: что, мол, ты по такому случаю в лесу-то делаешь? А он мне и отвечает, что сбежал он, прохвост такой, от Лесника со Старухой. Зачем, спрашиваю.
   Как зачем, удивился Колобок, они же меня съесть хотели. Я защищался! Прикинь, говорит, положили они меня на окно, остыл что бы чуток, а сами принялись на кухне стол накрывать, ложки-вилки-ножи раскладывать. Всё острое. А Лесник еще и тесак огромный точить принялся. А помирать кому ж охота? Вот я и свалился с окна да и в лес убежал.
   А толку что, вопрошает он в пространство. Все в лесу кругом голодные, съесть норовят. По началу-то Заяц пристал. Косой, сукин сын, а туда же. Я, говорит, тебя съем. Во, думаю, припарка после печки! Зафига я от Лесника со Старухой убегал? Съесть меня и там могли. Не, думаю, не выйдет. Я просто так не дамся. Пока косой распространялся, как он меня есть думает, с морковью иль с капустой, я, не теряя времени, по газам. Только он меня одним глазом и увидел.
   Не успел я от бега дыхание перевести, как Волк пристал. Хамло эдакое. Язык по земле волочится, глаза на выкате, шерсть дыбом, ноги дрожат - типичный параноик. И опять - съем, говорит. Опять бегом, как спринтер.
   Только смылся, как на Медведя напоролся. Медовый нос. Мёду обтрескался - аж швы трещат. Но туда же, мало ему, сквалыжнику! На меня позарился. Однако ж, пока он от земли отлипал - в мёде весь, - я быстренько-быстренько лыжи-то и навострил...
   Слушаю я его, слушаю, и злость такая меня взяла, что сказать страшно! Рожа - во, что твой арбуз. Румяный, свежий, сдобный, по лесу прохлаждается, а Лесник со Старухой там голодом мучаются. Нет, думаю, я - не я, если не верну этого хорька Леснику и Старухе. Спасу, думаю, хороших людей. Однако вопрос: как? А он продолжает: пока бегал ото всех, песню сочинил.
   Вскакивает это он на пень, как на сцену и давай глотку драть, в том ракурсе, что, мол, все кругом глупые, а он один умный. Деда, мол, обманул, Бабку обманул, Зайца-косого обманул, волка обманул, Медведя - рожу липкую, медовую - тоже обманул.
Вижу и меня обмануть хочет. Э-э нет, думаю, не так быстро. Но как его надуть, пока еще не придумала. Замечаю, правда, что тщеславный он и самовлюбленный. Тут-то, думаю, я тебя и поймаю.
   Дождалась я, как он хрипеть кончил и эдаким сладким голосом и говорю ему: да у тебя же талант! Ты же звездой дискотек станешь! А уж песня мне твоя понравилась - аж жуть! Смотрю - а он-то в размере прям увеличился, раздулся от важности и самодовольства. Все, думаю, попался-таки на крючок. И с тем продолжаю. Одно, говорю, меня угнетает. Медведь мне в детстве на ухо наступил, плохо я песню твою слышала. Сядь, говорю, мне на носок и пропой еще разок.
   Ну, он уж совсем раздулся, но на нос мой залез. И давай глотку драть пуще прежнего. От удовольствия даже глаза закрыл. Тут я его и схватила. Всё, думаю, отнесу Леснику и Старухе.
   Бегу к опушке. Быстро бегу, но чувствую, что Колобок-то черствеет, шутка ли сказать, целый день по лесу бегает. Побежала еще быстрее, а бежать-то неудобно: пасть открыта, в зубах комок шевелится - сопротивляется, значит. Вот корягу-то и не доглядела. Зацепилась, и уж как полетела - вспоминать страшно! А ведь чуть-чуть не добежала. Уже опушку видно было. А от удара Колобок мне прямо в желудок и скатился. Пришлось его переварить...
   Лиса помолчала.
   - Вот, - заговорила она снова. - А говорят, украла. Объела, мол, до смерти довела. Врут всё. Уму моему завидуют. Толька я и смогла Колобка урезонить. Ладно, - опять отмахнулась Лиса. - Заговорилась я вот только, пойду-ка лучше на охоту. Может еще кого-нибудь встречу...

КОНЕЦ.

14.09.91 г.